«Вошло — и вмѣстѣ со мной уйдетъ…» (Свѣтлой памяти Ивана Сергѣевича Шмелева).
Грустная тихая осень была въ этотъ разъ. Настолько тихая, какъ бываетъ, когда за окномъ вечернiя сумерки, въ комнатѣ спитъ ребенокъ, и ты слушаешь эту тишину, словно музыку.
Въ такой вечеръ я гулялъ въ некрополѣ Донского монастыря, по его узкимъ дорожкамъ, проложеннымъ среди старыхъ склеповъ и задумчивыхъ памятниковъ. Подъ ногами хлюпала вода, и въ ней уже хрустѣли замерзшiя осеннiя листья. Христосъ, распятый на крестѣ, смотрѣлъ въ сѣрое, безжизненное небо, и ангелы, торжественно стоящiе на мокрыхъ каменныхъ плитахъ, охраняли входъ въ Его Царство. Пройдя мимо чьей-то величественной церкви-усыпальницы, я оказался на небольшой полянкѣ, среди запустѣвшихъ могилъ и покосившихся оградъ, обсаженныхъ рѣдкими кустами акацiи. Эти озябшiя отъ холода кусты все еще жили, и на ихъ листьяхъ висѣли тяжелыя дождевыя капли. За ними я увиделъ новый гранитный памятникъ съ большимъ крестомъ и старинной семейной фотографiей. Молодой мужчина съ задумчивыми глазами, смотрящими куда-то вдаль, его жена въ строгомъ сѣромъ платье и классической женской прической того времени и обнимающiй ихъ обоихъ за плечи мальчикъ съ вьющимися волосами и пытливымъ дѣтскимъ взглядомъ. Я узналъ ихъ. И сразу вспомнились когда-то запавшiя въ сердцѣ строки…
«Ты хочешь, милый мальчикъ, чтобы я разсказалъ тебѣ про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего – подскажетъ сердце…»
Иванъ Сергѣевичъ Шмелевъ, милый, дорогой, вотъ наконецъ мы и встрѣтились! Здѣсь подъ плачущимъ ноябрьским небомъ, въ Москвѣ, которую Вы такъ любили, такъ воспѣвали въ своихъ книгахъ и отъ которой сейчасъ уже почти ничего не осталось. Мало, совсѣмъ мало осталось от Вашего Замоскворѣчья, съ его подворьями и безчисленными церквями. Только что Воскресенская въ Кадашахъ красуется, какъ нарядная барышня въ праздничный день. А вокруг нея… Эх, даже и не передать Вамъ! Якиманка, та самая, по которой зимой Вы ѣхали въ розвальняхъ къ Казанской. Нѣтъ уже и Казанской. Снесли, а вмѣсто нея выстроили какую-то неживую и карликовую копiю, которая сосѣдствуетъ теперь съ памятникомъ тому, кто все это стеръ и которого, думаю, не разъ Вы проклинали, бѣдствуя на чужбинѣ. Мертвый исполинъ, высѣченный изъ металла и камня, не пожалелъ онъ ничего и никого, включая и Вашего Сережу. Уже никому не нуженъ, да все стоитъ посреди безликаго и суетнаго пространства. Будучи самъ безъ души, обездушилъ онъ и все вокругъ себя надолго. Только Iоанна Воина все тамъ же. Такая же красивая, и расписная, какъ пряникъ.
А дальше за рѣкой? Рѣка мертва. Ни барокъ, ни лодочекъ у Устьинскаго моста. Только глыба большого несуразнаго дома съ острымъ, пронзающимъ небо шпилемъ, и берега, одѣтые въ гранитныя, уже грязныя отъ времени плиты. Кремль – все тамъ же, съ башнями, увѣнчанными вмѣсто царскихъ орловъ красными дьявольскими пентаграммами. Не пройтись теперь по нему такъ же свободно, какъ при Васъ, да и иллюминацiи все рѣже, чемъ сто лѣтъ назадъ. И не при тѣхъ, Вашихъ и нашихъ праздникахъ, а совсѣмъ при другихъ – намъ самимъ не очень понятныхъ.
Когда въ 1920-мъ ушли изъ Крыма добровольцы, а оставленные ими кони бросались съ высокихъ обрывовъ въ море, Вы не уѣхали. Остались ради Сережи, съ надеждой, что будете вмѣсте, и никто уже не разлучитъ. Разлучили безъ жалости, безъ смысла, навсегда. И тогда Вы написали «Солнце Мертвыхъ». Помню и брошеннаго павлина съ несчастной Тамаркой, и обезумевшаго отъ голода доктора, и сады миндальные. Все помню… и знаю, что подрастутъ мои дочери, и онѣ начнутъ читать. А иначе останемся мы мертвыми, безъ солнца, если не поймемъ, не прочувствуемъ чужого горя, какъ своего собственнаго. Помните, какъ Вамъ Горкинъ говорилъ у Троицѣ-Сергiя, проходя мимо больного Миши, привезеннаго на телегѣ изъ дальней деревни съ надеждой на чудо? «Отъ горя не отворачивайся. Грѣхъ это».
А потомъ были «Праздники. Радости. Скорби». Какъ и когда они пришли ко мнѣ? Наверное, когда я сталъ ѣздить на свои пейзажи и подолгу стоялъ возлѣ штатива и фотоаппарата, вглядываясь туда же, куда и Вы на этой фотографiи. И что-то разглядѣлъ. Какъ будто вся эта торжественная, до боли въ сердце любимая русская природа, увядающая и воскресающая въ своихъ временахъ года, вдругъ наполнилась движенiемъ и звуками. Наполнилась людьми и звонами колоколовъ на дальнихъ колокольняхъ, освѣщенныхъ вечернимъ солнцемъ. И картина становилась не фотографическимъ снимкомъ, а новой, какой-то совсѣмъ другой жизнью, родившейся и разраставшейся во мнѣ. А когда люди уходили, а звоны умолкали, я снова искалъ ихъ. Искалъ не въ Москвѣ, а тамъ, далеко – въ старинныхъ, строгихъ угличскихъ храмахъ, теплыхъ, уютныхъ малороссiйскихъ городкахъ, у преподобнаго Сергiя, гдѣ опять вглядывался и вслушивался…
***
Я снова здѣсь, передъ этимъ портретомъ, который оживилъ и согрѣлъ меня отъ холоднаго и колкаго, почти зимняго дождя. Смотрю и вижу себя, свое пережитое, и пытаюсь угадать будущее. Вы все время подсказываете. И даже не Вы, а вашъ «голубь сизокрылый» Горкинъ, свѣтлый, почти блаженный Ѳедя, добрый простачокъ Антипушка, толстая и сонная Домна Парфеновна, Василь Василичъ и другiе «Ваши», а теперь уже и мои. Стоимъ здѣсь, сейчасъ подъ дождемъ и кланяемся Вамъ. И уже совсѣмъ не холодно…
Москва. Ноябрь - декабрь 2011 г.